Внешне он абсолютно не походил на классного футболиста, но понимал игру так, как мало кто на этой земле - Константин Васильевич Щегоцкий, родившися 13 апреля 1911 года в Москве
Костя был четвертым ребенком в семье, рано лишился отца, рос щуплым, часто болел. Соседи по дому на Большой Полянке, №29 в Москве опекали Костика. Мальчишки оберегали его от стихийных потасовок, возникавших в игре, носившей непривычное название - футбол - и спасшей в годы послереволюционной разрухи многих юных москвичей от воровства, попрошайничества, беспризорной жизни.
Именно футбол, эта нескончаемая беготня с мячом среди деревьев церковного сада, закалил тело и дух, избавил Константина от хвори. Вскоре он стал капитаном уличной команды, незаменимым ее нападающим. На месте бывшего угольного склада расчистили и разметили футбольную площадку, стали там принимать соперников. Черные, как трубочисты, бежали после игры в любую погоду купаться в Москве-реке. Костя поначалу робел, однажды чуть не утонул, но уже через год стал достаточно выносливым - переплывал реку по нескольку раз подряд. Образцом для подражания юному Шегоцкому служили лучшие мастера замоскворецких клубов во главе с Петром Исаковым по прозвищу Профессор. Именно у Исакова Костя перенял многие приемы техники, умение избавляться от назойливых опекунов.
Старые болельщики, помнившие игру обоих, уверяли, что ученик превзошел учителя в выполнении фирменного исаковского трюка с выбрасыванием мяча из аута. Шегоцкий принимал передачу, стоя рядом с соперником, подошвой проталкивал мяч под собой, разворачивался на 180 градусов и вырывался на свободу. Этот финт удавался Константину и в глубине поля, отчего потом плакали многие вратари.
Индивидуальные занятия с мячом стали для него нормой, любимым времяпрепровождением. Техника шлифовалась возле глухой каменной стенки, не прощавшей малейшей неточности. Сотни, тысячи повторов на тренировках позволяли потом в игре без зрительного контроля, в одно касание, остановить мяч и, оценив ситуацию, выдать точный пас, пойти на обводку или пробить по воротам самому. Для своей миниатюрной комплекции Шегоцкий обладал весьма мощным ударом, ну а в точности, умении перехитрить голкипера он выдерживал любое сравнение.
В шестнадцать Константин уже работал в хозотделе треста «Сантехстрой», стал выступать за взрослую команду «Горняк» и сразу забил три мяча, зарезервировав себе место в первом составе. Участвовал в первенстве Москвы, стал заметной личностью, но в двадцать девятом «Горняк» распался. Куда податься? Выбрал «Трехгорку», соблазнившись предложением самого Михаила Рущинского, капитана сборной СССР. Так молоденький чертежник, слушатель двухгодичных курсов проектировщиков, игрок сборной Полянки, которого ни одна медицинская комиссия и близко не хотела подпускать к серьезным спортивным состязаниям, оказался в высшей лиге, среди элиты столичного футбола.
Дебют выдался настолько ярким, что уже весной тридцатого Шегоцкий возглавлял нападение «Трехгорки», ставшей в том же году чемпионом Москвы. Щипа, так его называли партнеры, много забивал, любил маневрировать по фронту, играл значительно разнообразнее и гибче, чем другие центрфорварды ведущих клубов. Но были у него и минусы, отмеченные в книге Николая Петровича Старостина «Звезды большого футбола»: недостаток физической силы, темперамента, напора. В «Трехгорке» кроме Шегоцкого хватало богатырей. А вот тренеры сборной города хотели видеть на острие атаки мощного футболиста таранного типа. Здесь у Константина не оставалось шансов. Между тем честолюбие требовало выхода. Предложение о переезде в Киев подвернулось очень кстати.
Шел 1933 год. Но Константин уже числился кандидатом в сборную страны, а по итогам сезона попал в официальный список 33 лучших футболистов СССР. Вот почему, несмотря на молодость, почти сразу стал запевалой в динамовском клубе и в отсутствие штатного тренера часто руководил подготовкой всей команды. В Киев он переехал вместе с земляками-москвичами Владимиром Епишиным и Михаилом Путистиным. Худенький, невзрачный, Шегоцкий с мячом преображался, и старожилы «Динамо» быстро сменили иронию на уважение к новичку, которого начальство назначило капитаном. Увы, с почетной повязкой весной 1935-го пришлось распрощаться.
А случилось это так. Ночью, накануне товарищеской игры киевских динамовцев со сборной Одессы, в санаторий имени Дзержинского, где отдыхали киевляне, ворвался наряд энкаведистов из Днепропетровска. Непрошеные гости подняли на ноги Шегоцкого, выполнявшего роль старшего, и потребовали немедленно отпустить домой недавно переведенного в Киев из Днепропетровска Ивана Кузьменко. Заспанный Шегоцкий пытался что-то объяснить, но ему пригрозили арестом, заявив, будто Константин, известный, кстати, покоритель женских сердец, запугал жену Кузьменко и через нее силой заставил Ивана сменить клуб. Парадокс заключался в том, что как раз Кузьменко сам вызвался переехать в Киев. Это был тот случай, когда пожелания футболиста и начальства совпали. Все это выяснилось на очной ставке, проведенной в три часа ночи. Кузьменко был тверд в своем решении, и гонцы убрались ни с чем. Но переволновавшийся Шегоцкий заболел, врачи обнаружили у него серьезное нарушение обмена веществ на нервной почве. После этого инцидента капитаном сделали другого Константина - Фомина, в приказном порядке переведенного из Харькова.
Прекрасно видевший поле и обладающий уникальной техникой, Шегоцкий слыл признанным технарем и остался в истории киевского «Динамо» первым настоящим диспетчером атак, превратившись в ходе карьеры из центрального нападающего в инсайда (точно как спустя 30 лет Андрей Биба!), он привел «Динамо» к первому титулу вице-чемпионов СССР в 1936 году, среди первых футболистов СССР стал орденоносцем в свирепом 1937-м.
Константин Васильевич был неординарной личностью и для своего времени весьма рискованным человеком с широкими связями вне футбольной среды. Семейная жизнь у него не сложилась. Свою комнату он отдал еще в тридцать четвертом женатому Василию Весеньеву, а сам снимал номер в гостинице, который оплачивал клуб «Динамо». Шегоцкий прекрасно одевался, курил импортные сигареты, любил застолье, красивых женщин, вращался среди богемы Киева и Москвы. И при этом всегда был одним из лучших на футбольном поле. У обывателей, привыкших в эпоху сталинизма бояться собственной тени, все это вызывало зависть и раздражение.
Последней каплей, переполнившей чашу терпения недоброжелателей, стала высокая награда Константина. В тридцатые каждого орденоносца знала вся страна, их фотографии не сходили с газетных страниц. Но и доносили на орденоносцев еще более рьяно, чем на рядовых граждан. В стране «равных возможностей» каждый мог стать Павликом Морозовым, но еще скорее мог оказаться в роли Морозова-старшего...
Тревожный для Шегоцкого звонок прозвучал еще весной тридцать восьмого, когда он залечивал очередную травму в одном из подмосковных санаториев. Сосед по палате проявил бдительность и написал донос секретарю парторганизации санатория о том, что известный футболист недооценивает высокую награду и отказывается ее носить.
Суровый секретарь немедленно вызвал Константина на ковер. Узнав, в чем дело, тот расхохотался, повергнув санаторского надсмотрщика в изумление. Вызвали стукача, и уверенный в себе Шегоцкий перешел в атаку:
- Вы газеты хоть иногда читаете? - поинтересовался он у незадачливых ревнителей порядка. И выслушав в ответ неприкрытые угрозы, спокойно пояснил: - Я орден не ношу, потому что мне его еще не вручили. Как только получу, буду носить его с гордостью вам на зависть.
Увы, красоваться с орденом на груди Шегоцкому пришлось недолго. В июне тридцать восьмого в Георгиевском зале Кремля наконец состоялось награждение, а в августе, после очередного календарного матча на первенство страны с ленинградцами, к Константину прямо в раздевалке киевского стадиона «Динамо» подошли двое, представились работникам НКВД и пригласили на прием к высокому начальству. «Прием» продолжался... пятнадцать месяцев. Футболиста привезли в здание НКВД на Институтской и объявили врагом народа.
В камере, куда его бросили, было 106 заключенных. Из них 94 орденоносца - врачи, ученые, инженеры, старые большевики с дореволюционным стажем. Они на собственной шкуре испытали «прелести» того строя, за который ратовали и боролись. Шегоцкого пытали двенадцать суток. В комнате №21 на четвертом этаже били ножкой от стула, зажимали пальцы дубовой дверью, вырывали признание в шпионаже. Он бормотал упрямое: нет! Сначала сознательно, потом механически безнадежно, помня наставления опытных сокамерников: терпеть и не наговаривать на себя.
В это же время на допросы в качестве свидетелей приглашались многие футболисты киевского «Динамо». Энкаведисты искали хоть какое-нибудь подтверждение версии доносчика о том, что Шегоцкий - сын польского графа, польский и турецкий (ездил со сборной СССР в Турцию!) шпион. У игроков брали расписку о неразглашении разговоров в стенах НКВД. И они молчали десятки лет. Лишь дожившие до горбачевской гласности признались, что их уговаривали оклеветать товарища.
Николай Борисович Махиня вспоминал, как давили на его пролетарское происхождение, убеждали, что ему не по пути с польским шпионом Шегоцким, захватившим власть в тренерском совете киевского «Динамо», допытывались, что необычного он замечал в поведение арестованного.
- Я чувствовал себя неуютно, - признается Махиня, - но когда намекнули, что Костик - шпион, не выдержал и рассмеялся. Сказал честно, что не признаю образ жизни Шегоцкого, его слабость к выпивке и сигаретам, разудалым компаниям, но считаю его честным советским человеком и очень полезным для страны футболистом.
Так уж сложилось, что в сорок первом оба - и Махиня, и Шегоцкий - попали под Киевом в окружение. Вели себя мужественно, выдержанно и с честью выбрались из страшной передряги.
Из лап НКВД вырваться было куда сложнее. Шегоцкому повезло: на него не хватало компромата. К тому же 8 декабря 1938 года кончилась власть Николая Ежова - ничтожнейшего и кровожадного карлика, прозванного «совестью партии». Сменивший его Берия, обвинив предшественника в перегибах, перед тем как снова закрутить гайки, устроил показательные амнистии, под которые подпали рядовые заключенные.
Шегоцкий вышел на свободу поздней осенью тридцать девятого. С орденом, опухшими ногами и отбитой памятью. Поначалу не мог даже назвать московский адрес матери... Зализывал раны в отчем доме на Большой Полянке, чужих людей сторонился, искал работу. Помощь пришла из «Спартака», от Николая Петровича Старостина. Тот предложил административную работу в спортобществе, обещал квартиру. Но Константина тянуло играть. И он молниеносно откликнулся на телеграмму из Киева, приглашавшую его на переговоры с «раскаявшимися» руководителями «Динамо».
Разговор продолжался свыше трех часов. Бывшего капитана уговаривали вернуться, обещали всяческую поддержку, рассказывали о том, как любят и ждут Константина киевские болельщики. Чтобы как-то оправдать длительное отсутствие Шегоцкого, была пущена сплетня, что он влюбился в жену шведского консула, сошелся с нею и ради этой женщины на какое-то время забросил футбол. Версия была удобной и прижилась, хотя не имела с правдой ничего общего...
Вчерашний заключенный отважился вернуться в команду, где блистал и где прошли его лучшие годы. Было договорено, что если Константин почувствует себя неуютно, его отпустят. Некоторые футболисты и руководители киевского «Динамо» скептически отнеслись к перспективе снова увидеть Шегоцкого в основном составе. Но лечение в Мацесте, строгий режим и нормальное питание сделали чудо. На весеннем сборе 1940 года в Одессе «воробышек», как называли Константина друзья, снова запрыгал. Во время тренировок и кроссов он ни в чем не отставал от партнеров, не переставших удивляться приятной метаморфозе. Опыт, мудрость Шегоцкого оказались очень полезны команде.
Ему даже посчастливилось выступать за послевоенное киевское «Динамо», правда, лишь в роли второго тренера. О самой же войне, о том, что ему пришлось пережить, Константин Васильевич рассказал в своей книге «В игре и вне ее».
В субботу, 21 июня 1941 года, кумир молодой интеллигенции, он был приглашен на свадьбу к приятелям, но отказался из-за предстоящей в воскресенье игры с СДКА на новеньком стадионе имени Никиты Хрущова. К тому же в субботу динамовцы опробовали новое поле и определили состав: Лаевский, Глазков, Афанасьев, Махиня, Гребер, Гурский, Онищенко, Матиас, Скоцень, Шегоцкий, Виньковатов. Перед сном Константин прошелся по бульвару Шевченко, лег поздно, все думал о предстоящем матче. Около шести утра его разбудил телефонный звонок. Раздраженный, схватил трубку:
- Кому это не спится?
И услышал в ответ взволнованный голос приятеля, адвоката Гуревича:
- Костя, война!
- Прекрати свои дурацкие шутки, - рассердился Шегоцкий. - Ты что, загулял вчера на свадьбе?
- Костя! - кричал Гуревич. - Я не шучу. Ты слышишь - война! Фашисты напали на нас!
Трубка замолкла. Шегоцкий выглянул в окно: тихо, спокойно, красиво. Дворник убирает улицу. И вдруг вдали послышались взрывы. Неужели война? Константин оделся на скорую руку и помчался в отель «Континенталь», где постоянно жил с семьей тренер Михаил Павлович Бутусов и где остановился давний знакомый Шегоцкого - московский радиокомментатор Вадим Синявский, приехавший вести репортаж о матче «Динамо» (Киев) - ЦДКА.
Вадим лежал на подоконнике и кричал в телефонную трубку:
- Бьют зенитки! Мимо... Снаряды разрываются в небе значительно выше самолетов. Вот, кажется, попали... нет, снова мимо!
Вот какой репортаж вел утром 22 июня 1941 года футбольный комментатор Синявский... Он и предположить не мог, что в ноябре сорок третьего одним из первых военных корреспондентов окажется в освобожденном Киеве и будет вести репортаж из дотла разрушенного города совсем другие репортажи.
Из воспоминаний Константина Васильевича Шегоцкого:
«В июне сорок первого я снова страдал от нервного заболевания, принимавшего хронический характер. Вся кожа на теле была поражена. Врачи дали отсрочку от военной службы на несколько месяцев. Работал в штабе при стадионе «Динамо». Июль- сентябрь стали периодом сплошных расставаний. После Бутусова город оставила семья Идзиковского, жена и дочь Комарова, моя бывшая жена с дочкой Катюшей, сестра Лившица - супруга Коли Трусевича с дочкой... Мы поддерживали порядок на спортивных базах стадиона «Динамо» и в магазине на Крещатике, помогали снаряжением, одеждой инвентарем сотрудникам НКВД, уходившим в партизанские отряды.
Штаб будущего партизанского движения в Украине размещался на территории стадиона - в летнем кинотеатре, носившем до войны игривое название «Том Сойер». Командовал там заместитель наркома внутренних дел УССР Тимофей Амросьевич Строкач, председатель республиканского совета «Динамо».
Строкач приказал нам обеспечить эвакуацию наиболее ценного имущества по реке на барже, которую до Днепропетровска должна была тащить старая немецкая яхта. Чуть раньше мой хороший друг и отменный футболист Василий Правоверов вывез на грузовике в Харьков все призы и награды, завоеванные динамовцами. Но сухопутные пути свободного передвижения фашисты уже перерезали. Днепр оставался последней надеждой...
Потом я работал инструктором военно-физической подготовки четвертого отряда военизированной пожарной охраны НКВД на Никольской слободке. Почти перед самым отступлением наших войск нас с Ячменниковым нашел на стадионе Трусевич. Раненный в ногу, очень худой, в обмотках, с большим шрамом на щеке, оставленным во время тренировки его неаккуратным родственником Лившицем, Коля производил гнетущее впечатление. Мы его накормили, собрали еду для товарищей и обнялись на прощание за воротами стадиона. Это был веселый, честный, очень далекий от политики парень, не терпящий громких фраз. Я не сомневаюсь, что он встретил смерть достойно.
Когда был отдан приказ оставить Киев, мы с Ячиком (так называли в команде старшего администратора Ячменникова) по-своему попрощались с футболом. Достали мячи и вдвоем вышли на поле. Минут десять поиграли на зеленом газоне, молча посидели на трибуне, вспоминая друзей, с которыми провели тут столько прекрасных дней. Бабье лето царило во всей своей зрелой красе, и нам отчаянно хотелось остановить время.
Утром 19 сентября наш отряд отступил, присоединившись к колонне войск. В районе Борисполя колонну разбомбила фашистская авиация. Когда воздушный налет закончился, я столкнулся с Иваном Кузьменко. Его подразделение еле двигалось на грузовике по заблокированному брошенной техникой шоссе. Иван предложил пробиваться дальше вместе, но для меня места в машине не нашлось. Мы сказали друг другу «до свидания» в надежде свидеться. Не судьба... Ваня остался в кольце окружения, как и Алексей Клименко, Николай Трусевич, еще один Коля - Коротких. А мне повезло. Через 67 дней скитаний в районе Ростова я вышел к нашим. Пропал без вести Бурдуков. Погиб в дарницком лагере Ячменников. Последним его там видел старый голкипер киевского «Желдора» Василий Федотович Ямковой. Я спасся и вынес зашитый в трусах орден. Редакторы почему-то всегда вычеркивают эту подробность. А зря. Так было»...
Он все-таки оказался любимцем не только публики, но и судьбы.
Еще в семидесятых он любил приходить в «Спортивную газету» в гости к заведующему футбольным отделом Леониду Каневскому. Элегантный, сухонький, Константин Васильевич был скуп на слова и удивительно метафоричен в определениях, когда речь заходила о его любимой игре. Квартировал возле оперного театра, захаживал в театральный гастроном за бутылочкой вина. Писал прекрасные аналитические статьи, любил острую шутку, козырял старыми футбольными терминами, иронизировал над теми, кто превращал игру в работу. И очень любил Киев, куда приехал на годик-другой, а прожил более полувека. Именно он первым отважился передать в печать фото, где участники так называемого матча смерти - русские, украинцы, немцы - вместе мирно позируют перед игрой. Этот снимок стал первой каплей, что подточила красивую легенду, а главное - смыла ретушь лжи и замалчивания с трагической страницы истории, к которой Шегоцкий был по-своему причастен.
Константина Васильевича Щегоцкого не стало 23 января 1989 года
Геннадий Орешкин
